Я наблюдаю, как Спенсер жмет на кнопку интеркома и одним духом выпаливает заказ на напитки. Он выглядит таким же, каким я его помню, – во всяком случае, мне так кажется. Тщательно ухоженный мужчина средних лет со слегка вьющимися над ушами волосами цвета перца с солью. Выше талии он одет в застегнутую на все пуговицы рубашку с длинными рукавами и завязанным асимметричным узлом галстуком в едва заметную голубую полоску. Ниже талии – спортивные брюки и носки. С моего места мне видны его ноги под столом, тихо отбивающие какой-то ритм. Все время, что я знаю Спенсера, он всегда в движении.
На носках рисунок из маленьких апельсинов, разрезанных пополам. На левом из дырки вылезает волосатый палец. Ноготь длинный и желтый; он подмигивает мне, как будто говорит «привет».
Спенсер заканчивает делать заказ и изящным жестом убирает палец с кнопки. Пристально смотрит на меня, причем довольно долго, при этом его руки лежат на столе ладонями вверх, как будто он пытается доказать мне, что в них ничего нет. Линии на ладонях напоминают паутину.
– Какой милый костюмчик. Выглядишь шикарно, детка, – говорит он. – Кто…
– Нет у него этикетки! – говорю я.
Спенсер немного озадачен, как и Веласкес. Потом он нежно улыбается и говорит:
– Я не шучу. Взгляни на себя. Красотка!
Я стараюсь бесстрастно выдержать осмотр, но в конечном итоге не выдерживаю:
– Лалабелль сказала тебе, зачем я здесь?
– О, да, – таким же нежным тоном говорит Спенсер. – Она поведала мне о своем маленьком плане. А мне вот интересно другое: ты-то знаешь, зачем ты здесь?
Я хмурюсь и нервно ерзаю.
– Чтобы избавиться от остальных.
– Угу-угу, – нетерпеливо бросает он. – Но зачем? Она объяснила тебе зачем?
– Из-за ее фильма, – говорю я. – Ей нужна реклама.
Спенсер грустно улыбается и ничего не говорит. После секундного замешательства я вынуждена отвести взгляд. Смотрю в окно позади стола – я никогда не видела, чтобы его открывали. Однако это меня не успокаивает, и я перевожу взгляд на постеры. Изогнутые стены создают иллюзию толпы, как будто все на меня смотрят. Спенсер всегда, с самого начала карьеры Лалабелль, уделял особое внимание постерам, даже самым ужасным и тем, на которых она в ролях дочери-подростка или назойливой подружки и где ее почти не видно. По сути, на ранних постерах ее практически нет. На более поздних Лалабелль постепенно переползает в кадр, потом – из угла в центр, а потом уже появляется крупным планом.
– Ладно, – наконец говорю я. – Ты думаешь, что фильм ни при чем?
– Я думаю, что Лалабелль нравится зацикливаться на чепухе. Малышка – настоящий артист: она слишком сильно переживает. Фильм отличный, а если нет, кому какое дело? У меня уже пять проектов после него. Она нарасхват. Она только начинает. Ничего страшного, если она получит пару пинков.
– И что? – спрашиваю я. – К чему ты все это говоришь?
– Зачем подряжать тебя? Зачем избавляться от остальных? Тебе не хотелось бы это узнать? Неужели в тебе даже маленькой искоркой не вспыхнуло любопытство?
Мы холодно смотрим друг на друга. Тут стучат в дверь.
– Да! – кричит Спенсер, не прерывая зрительный контакт между нами.
Входит Секретарша, едва не падая под тяжестью подноса с рогаликами, пончиками, сэндвичами с ветчиной, кофейником, высокими запотевшими стаканами с апельсиновым соком, маленькими баночками с джемами, крекерами, тремя видами сыра, блюдом суши. Почти рядом с ее шеей опасно балансирует большая деревянная миска с фруктами. Каким-то образом рыжеволосой удается не уронить все это и поставить на стол.
Спенсер устраивает из подачи еды целый спектакль: издает восторженные возгласы, как только на стол ставится новое блюдо, оглядывает каждое яблоко на предмет темных пятен. Когда Секретарша заканчивает с сервировкой, он обнимает ее за талию, притягивает к себе и что-то шепчет ей на ушко. Она кивает и уходит, а затем возвращается с большой запечатанной бутылкой шампанского и двумя бокалами.
– Поставить на стол? – спрашивает она.
Спенсер качает головой, при этом он делает это, как лошадь, которая встряхивает головой, чтобы отогнать надоедливую муху.
– Открой ее, куколка… Черт, ты и себе принеси бокал. У нас особый случай.
– Спасибо, Спенсер, – тихо говорит Секретарша.
Она возится с бутылкой, осторожно ловкими движениями приподнимая пробку. Когда пробка вылетает, девица подпрыгивает от неожиданности, хотя наверняка ожидала этого. Спенсер внимательно наблюдает, как она разливает шампанское по двум бокалам. Я задаюсь вопросом, а не спят ли они вместе. Надеюсь, нет.
Вероятно, Спенсер забыл, что пригласил ее к столу, – он отсылает ее прочь. Она не напоминает ему, и мне кажется, что в том, как щелкает замок, когда она закрывает за собой дверь, слышится облегчение.
– Итак, – торжественно говорит Спенсер, когда мы остаемся вдвоем, – видишь это изобилие? Давай, налетай.
– Спасибо, – говорю я, не двигаясь с места, – я же сказала тебе, что не голодна.
Он знает, что я лгу, но не спорит – лишь пожимает плечами и заправляет салфетку за ворот рубашки.
– Как хочешь.
Ест он жадно – запихивает еду в рот методично, словно это механический процесс, и мышцы его челюсти усердно работают. Спенсер напоминает машиниста паровоза, закидывающего уголь в топку. Я устаю от этого. Во мне поднимается желание поскорее закончить.
– Мне хочется узнать, – говорю я. – Пожалуйста, расскажи мне. Почему она хочет избавиться от остальных?
Спенсер намазывает мягкий сыр на рогалик, сверху укладывает ломоть розовой семги и отправляет это сооружение в рот.
– Пшто мода пеечива, – говорит он, не прекращая жевать.
– Что?
Спенсер проглатывает и повторяет:
– Потому что мода переменчива. То, что было новым, уже устарело, и так далее. Раньше было модно иметь Портреты. Их хотели иметь все, кто хоть что-то представлял собой. Все установили чаны и стали вытаскивать их, как кроликов из шляпы. Но все это в прошлом. Сейчас мода на эксклюзивность.
– Что?
Спенсер пытается говорить, одновременно прихлебывая апельсиновый сок, и многие его слова искажены.
– Эксклюзивность, – произносит он. – Меньше – значит, больше. Быть в ограниченном количестве – это круто, это сексуально. Всем хочется